ЦИТАТА
Вот говорят: рожать надо в двадцать лет и обязательно девочку. Потому что оно сначала тяжело, да (господи, вот за что мне это всё, ну почему, ну как? я хочу в кабак, пива хочу, хочу юбку вот эту надеть — ни черта она на меня не лезет; я выспаться хочу, господи, мне всего двадцать лет, за что? не слушай меня, господи, я сама не знаю что я такое говорю, счастье, конечно, счастье, да, только выспаться, ничего не надо, выспаться бы и с ума не сойти. хоть бы юбка опять налезла.)
А потом всё ещё не легче, но приятно
— Это Ваш ребёнок? Вы уверены, да? Может, всё-таки сестра или там племянница? С ума сойти — Вы во сколько её вообще рожали, небось в школе ещё. Вот молодёжь пошла, мы такими не были — мы сначала школа, потом институт, на ноги встать, а им бы только сразу секс-шмекс и вот на тебе — ну как Вы в такой вот юбке, когда дочь такая огромная? Не стыдно, а?
Потом, конечно, опять совершенно невыносимо — просто выть хочется
— Что ты вообще понимаешь?! Тебе когда-нибудь вообще было шестнадцать? Не понимаешь ты ничего! Я из дома уйду — клянусь, уйду!
А тебе шестнадцать было конечно — вот, буквально вчера, было. И ты кричала, что она ничего не понимает, бессильно хлопала дверью, плакала в подушку и клялась всеми богами и дьяволами, что ты никогда, ни за что такой не будешь — ты будешь всё понимать, потому что всё будешь помнить. Но у тебя по-другому было вообще. Да и, в конечном итоге, она права была — не полностью, конечно, но ведь и не бывает так, чтобы полностью. Но обидно было тогда — ужасно. Ничего, у неё тоже пройдёт.
И вот уже совсем скоро прекрасно просто. Потому что, вы сидите в кафе, курите одну на двоих, кофе пьёте. И она рассказывает про Лёшку, а Лёшка прекрасный — он тебе очень нравится (чёрт, ведь права была тогда, но не признается же). И диссертация у неё практически закончена, хоть и не понимаешь ты вообще ни одного слова — что-то там с нуклеозидами (с чем их едят вообще?) и ингибированием (даже в словарь лезть страшно — уже заранее страшно). Но гордишься, да — куда тебе с твоей литературой.
А потом уже, говорят, тебе будет восемьдесят, а ей всего только шестьдесят. И у тебя протезы, а у неё только три коронки слева сверху — повезло, не твои гены, точно. И она приходит, приносит полную сумку продуктов — мамочка, как дела? Тебе гулять надо побольше, давай пойдём, пройдёмся. И почему-то плакать хочется. Сидишь, смотришь в окно и думаешь — как же повезло-то, господи.
А кто сказал, что вообще доживёшь до этого? Ну вот кто?!
Вот, говорят, тебе уже тридцать почти. Рожай, говорят, скорее. Ты что, хочешь, чтобы все думали, что это внучка? Ты вообще потом не сможешь. И хочется ответить, ужасно хочется, но опять ведь скажут, что хамишь. И отвечаешь только про себя — может, и надо, но от кого ж рожать-то, от кактуса? И что получится от кактуса? Отстаньте от меня, пожалуйста, мне нравится моя жизнь. Может, и не всегда, и не очень, но ребёнок — только потому, что уже пора?
На дороге плакат рекламный. Ужасный совсем. Там девушка, а вместо тела у неё огромный будильник и упирается кнопочка прямо в подбородок (больно, наверное — как же она вот так упирается). Глаза красивые и больше ничего — только будильник. И посреди будильника размашистым почерком — твои биологические часы уже тикают, торопись, мы тебе поможем! Не надо мне помогать, какой плакат кошмарный, руки бы творцу сего оторвать.
В тридцать же — всё только начинается. Подумаешь — всего-то десять лет. Зато уже успела сколько, можно год дома сидеть (ни за что не буду, конечно, но можно же). Ну и ладно — ей будет двадцать пять, а мне всего-то пятьдесят пять. Времена другие теперь — в пятьдесят пять девочка же совсем. Всё так же будет — и кафе, и диссертация и ещё что-нибудь. Вот только выспаться бы, выспаться. Вот уже совсем скоро получится. Лет через пять. Или шесть. Или шестнадцать. Но звонит телефон — где ты была, почему не отвечала, я чуть с ума не сошла! И понимаешь тогда — нет, выспаться не удастся, это уже навсегда. До самого конца.
А потом говорят: ну слушай, тебе же уже сорок почти, это вообще последний шанс, ты понимаешь это или нет? Последний! И глазами страшно шевелят, будто если вот ты прямо сейчас не произведёшь на свет нечто, тебя хватит удар (как его — апоплексический, кажется) и умрёшь прямо на месте, не успев доесть эти дурацкие чипсы (зачем я их вообще купила? дрянь редкая, и толстею как на дрожжах — как от них теперь избавиться? Ни за что не умру, пока не похудею! Умирать — так стройной и красивой, а то, как дура, буду лежать в этом гробу и все, кому не лень, будут говорить — даже похудеть не успела, как жалко). Да не хватит меня удар, не хватит. И почему последний-то? Может он предпоследний. Вот лет пять назад же уже говорили, что последний. И сейчас опять — последний. Сколько же их таких последних, а? А потом сидишь над этим трёхкилограммовым клубком и вообще не понимаешь — что с ним делать? Я вообще не понимаю — такая старая и такая дурная. Я его пришибу, к чёртовой матери, кто-нибудь — что с этим делают вообще? Клубок потягивается, улыбается и сразу понимаешь — хорошо, да. Если бы не было, тоже, наверное, неплохо. Но вот сейчас — хорошо. Ну и что, что не в двадцать, подумаешь — тоже мне забота. Может, и не молодая, но самая стильная. Видела я всех этих на площадке — ха! Я им сто раз фору дам; всё равно я лучше.
Иногда думаешь — может, не хотела, а? Ведь если бы хотела — сделала бы. Ведь всё остальное же сделала — вон, диссертация, муж, любовник, работа, подчинённые. Любовника уже даже вышвырнула — муж лучше, по крайней мере, сейчас. Книга вон пятая выходит. Всё сделала, да. Наверное, не хотела. Или тогда был последний шанс. Чёрт возьми, для чего я вообще об этом думаю. В мире вон война, люди от эболы как мухи мрут — им бы мои проблемы. Какая ужасная девушка на плакате. И никак из головы не выбросить. Неужели они тикали? Сидишь, пьёшь с мамой кофе, куришь в сторону (когда же ты бросишь, а? ну вредно же) и хорошо, да. И она тебе вдруг — ну послушай, ведь есть же ещё самый последний шанс, попробуй, а? Удивительно — сколько же этих самых. Последних. А потом самых последних. Ладно, сейчас докурю — и обязательно попробую. Только кофе допью и докурю, хорошо?
А потом всё ещё не легче, но приятно
— Это Ваш ребёнок? Вы уверены, да? Может, всё-таки сестра или там племянница? С ума сойти — Вы во сколько её вообще рожали, небось в школе ещё. Вот молодёжь пошла, мы такими не были — мы сначала школа, потом институт, на ноги встать, а им бы только сразу секс-шмекс и вот на тебе — ну как Вы в такой вот юбке, когда дочь такая огромная? Не стыдно, а?
Потом, конечно, опять совершенно невыносимо — просто выть хочется
— Что ты вообще понимаешь?! Тебе когда-нибудь вообще было шестнадцать? Не понимаешь ты ничего! Я из дома уйду — клянусь, уйду!
А тебе шестнадцать было конечно — вот, буквально вчера, было. И ты кричала, что она ничего не понимает, бессильно хлопала дверью, плакала в подушку и клялась всеми богами и дьяволами, что ты никогда, ни за что такой не будешь — ты будешь всё понимать, потому что всё будешь помнить. Но у тебя по-другому было вообще. Да и, в конечном итоге, она права была — не полностью, конечно, но ведь и не бывает так, чтобы полностью. Но обидно было тогда — ужасно. Ничего, у неё тоже пройдёт.
И вот уже совсем скоро прекрасно просто. Потому что, вы сидите в кафе, курите одну на двоих, кофе пьёте. И она рассказывает про Лёшку, а Лёшка прекрасный — он тебе очень нравится (чёрт, ведь права была тогда, но не признается же). И диссертация у неё практически закончена, хоть и не понимаешь ты вообще ни одного слова — что-то там с нуклеозидами (с чем их едят вообще?) и ингибированием (даже в словарь лезть страшно — уже заранее страшно). Но гордишься, да — куда тебе с твоей литературой.
А потом уже, говорят, тебе будет восемьдесят, а ей всего только шестьдесят. И у тебя протезы, а у неё только три коронки слева сверху — повезло, не твои гены, точно. И она приходит, приносит полную сумку продуктов — мамочка, как дела? Тебе гулять надо побольше, давай пойдём, пройдёмся. И почему-то плакать хочется. Сидишь, смотришь в окно и думаешь — как же повезло-то, господи.
А кто сказал, что вообще доживёшь до этого? Ну вот кто?!
Вот, говорят, тебе уже тридцать почти. Рожай, говорят, скорее. Ты что, хочешь, чтобы все думали, что это внучка? Ты вообще потом не сможешь. И хочется ответить, ужасно хочется, но опять ведь скажут, что хамишь. И отвечаешь только про себя — может, и надо, но от кого ж рожать-то, от кактуса? И что получится от кактуса? Отстаньте от меня, пожалуйста, мне нравится моя жизнь. Может, и не всегда, и не очень, но ребёнок — только потому, что уже пора?
На дороге плакат рекламный. Ужасный совсем. Там девушка, а вместо тела у неё огромный будильник и упирается кнопочка прямо в подбородок (больно, наверное — как же она вот так упирается). Глаза красивые и больше ничего — только будильник. И посреди будильника размашистым почерком — твои биологические часы уже тикают, торопись, мы тебе поможем! Не надо мне помогать, какой плакат кошмарный, руки бы творцу сего оторвать.
В тридцать же — всё только начинается. Подумаешь — всего-то десять лет. Зато уже успела сколько, можно год дома сидеть (ни за что не буду, конечно, но можно же). Ну и ладно — ей будет двадцать пять, а мне всего-то пятьдесят пять. Времена другие теперь — в пятьдесят пять девочка же совсем. Всё так же будет — и кафе, и диссертация и ещё что-нибудь. Вот только выспаться бы, выспаться. Вот уже совсем скоро получится. Лет через пять. Или шесть. Или шестнадцать. Но звонит телефон — где ты была, почему не отвечала, я чуть с ума не сошла! И понимаешь тогда — нет, выспаться не удастся, это уже навсегда. До самого конца.
А потом говорят: ну слушай, тебе же уже сорок почти, это вообще последний шанс, ты понимаешь это или нет? Последний! И глазами страшно шевелят, будто если вот ты прямо сейчас не произведёшь на свет нечто, тебя хватит удар (как его — апоплексический, кажется) и умрёшь прямо на месте, не успев доесть эти дурацкие чипсы (зачем я их вообще купила? дрянь редкая, и толстею как на дрожжах — как от них теперь избавиться? Ни за что не умру, пока не похудею! Умирать — так стройной и красивой, а то, как дура, буду лежать в этом гробу и все, кому не лень, будут говорить — даже похудеть не успела, как жалко). Да не хватит меня удар, не хватит. И почему последний-то? Может он предпоследний. Вот лет пять назад же уже говорили, что последний. И сейчас опять — последний. Сколько же их таких последних, а? А потом сидишь над этим трёхкилограммовым клубком и вообще не понимаешь — что с ним делать? Я вообще не понимаю — такая старая и такая дурная. Я его пришибу, к чёртовой матери, кто-нибудь — что с этим делают вообще? Клубок потягивается, улыбается и сразу понимаешь — хорошо, да. Если бы не было, тоже, наверное, неплохо. Но вот сейчас — хорошо. Ну и что, что не в двадцать, подумаешь — тоже мне забота. Может, и не молодая, но самая стильная. Видела я всех этих на площадке — ха! Я им сто раз фору дам; всё равно я лучше.
Иногда думаешь — может, не хотела, а? Ведь если бы хотела — сделала бы. Ведь всё остальное же сделала — вон, диссертация, муж, любовник, работа, подчинённые. Любовника уже даже вышвырнула — муж лучше, по крайней мере, сейчас. Книга вон пятая выходит. Всё сделала, да. Наверное, не хотела. Или тогда был последний шанс. Чёрт возьми, для чего я вообще об этом думаю. В мире вон война, люди от эболы как мухи мрут — им бы мои проблемы. Какая ужасная девушка на плакате. И никак из головы не выбросить. Неужели они тикали? Сидишь, пьёшь с мамой кофе, куришь в сторону (когда же ты бросишь, а? ну вредно же) и хорошо, да. И она тебе вдруг — ну послушай, ведь есть же ещё самый последний шанс, попробуй, а? Удивительно — сколько же этих самых. Последних. А потом самых последних. Ладно, сейчас докурю — и обязательно попробую. Только кофе допью и докурю, хорошо?
такое же кто -то пишет, блин, потом читать приходится! 
и мне понравилось. Для конкурса рассказов было бы в самый раз 
там еще знак вопроса вроде или это уже мой глюк, но неприятно в любом случае
.
А вот сестричке моей уже 38, и рожать по -прежнему не от кого 
прям про меня! 
ржу))
жаль, что поздновато чухнулась . Но лучше поздно, как известно.
фабрика страхов, в самом деле.