ДОМ МОЙ - В СЕРДЦЕ ТВОЕМ
Знаешь ли ты,
что такое горе,
когда тугою петлей
на горле?
Когда на сердце
глыбою в тонну,
когда нельзя
ни слезы, ни стона?
Чтоб никто не увидел,
избави боже,
покрасневших глаз,
потускневшей кожи,
чтоб никто не заметил,
как я устала,
какая больная, старая
стала...
Знаешь ли ты,
что такое горе?
Его переплыть
все равно что море,
его перейти
все равно что пустыню,
а о нем говорят
словами пустыми,
говорят:
'Вы знаете, он ее бросил...'
А я без тебя
как лодка без весел,
как птица без крыльев,
как растенье без корня...
Знаешь ли ты, что такое горе?
Я тебе не все еще рассказала,
знаешь, как я хожу по вокзалам?
Как расписания изучаю?
Как поезда по ночам встречаю?
Как на каждом почтамте
молю я чуда:
хоть строки, хоть слова
оттуда... оттуда...
II
Мне казалось, нельзя,
чтоб 'Выхода нет'.
А вот оказалось, случается.
На год,
на два,
на десять лет
выхода нет!
А жизнь не кончается.
А жизнь не кончается все равно,
а люди встречаются,
пьют вино,
смотрят кино,
в автобусах ездят,
ходят по улицам
вместе... вместе...
Называют друг друга:
'Моя!'
'Мой!'
Говорят друг другу:
'Пойдем домой!'
Домой...
А ты мне: 'Куда пойдем?'
У бездомных разве бывает дом?
III
Дом — четыре стены...
Кто сказал, что четыре стены?
Кто придумал, что люди
на замок запираться должны?
Разве ты позабыл,
как еловые чащи темны
и какие высокие звезды
для нас зажжены?
Разве ты позабыл, как трава луговая
мягка,
как лодчонку рыбачью
качает большая река,
разве ты позабыл
полыханье и треск
сушняка?
Неужели так страшно,
если нет над тобой
потолка?
Дом — четыре стены...
Ну, а если у нас их нет?
Если нету у нашего дома
знакомых примет,
ни окон, ни крыльца,
ни печной трубы,
если в доме у нас
телеграфные стонут столбы,
если в доме у нас,
громыхая, летят поезда?..
Ни на что, никогда
не сменяю я этой судьбы,
в самый ласковый дом
не войду без тебя
никогда.
IV
Помню первую осень,
когда ты ко мне постучал,
обнимал мои плечи,
гладил волосы мне
и молчал...
Я боялась тебя,
я к тебе приручалась с трудом,
я не знала, что ты
мой родник,
хлеб насущный мой,
дом!
Я не знала, что ты —
воскресение, родина, свет!..
А теперь тебя нет,
и на свете приюта мне нет!
Ты не молод уже,
мой любимый?
А я молода?
Ты устал, мой любимый?..
А я? — хоть бы день без труда,
хоть бы час без забот...
Все равно –
в самый ласковый дом
без тебя не войду...
Дом мой – в сердце твоем!
Ты не думай, я смелая,
не боюсь ни обиды, ни горя,
что захочешь –
все сделаю, -
слышишь, сердце мое дорогое?
Только б ты улыбнулся,
только б прежним собой
становился,
только б не ушибался,
как пойманный сокол не бился...
...Знаешь ли ты,
что такое горе?
Его переплыть
все равно что море,
его перейти
все равно что пустыню,
да ведь нет другой дороги
отныне,
и нашла бы – так я не пойду
другою...
Знаешь ли ты,
что такое горе?
А знаешь ли ты,
что такое счастье?
В. Тушнова.
Любимые стихи и отрывки
"...Митрофаний всегда говорил, что мужчину делает жена, и для наглядности пояснял свою идею при помощи математической
аллегории. Мол, мужчина подобен единице, женщина - нулю. Когда живут каждый сам по себе, ему цена небольшая, ей же и вовсе никакая, но стоит им вступить в брак, и возникает некое новое число. Если жена хороша, она за единицей становится и ее силу десятикратно увеличивает. Если же плоха, то лезет наперед и во столько же раз мужчину ослабляет, превращая в ноль целых одну
десятую."(с)Борис Акунин, "Пелагея и белый бульдог"
аллегории. Мол, мужчина подобен единице, женщина - нулю. Когда живут каждый сам по себе, ему цена небольшая, ей же и вовсе никакая, но стоит им вступить в брак, и возникает некое новое число. Если жена хороша, она за единицей становится и ее силу десятикратно увеличивает. Если же плоха, то лезет наперед и во столько же раз мужчину ослабляет, превращая в ноль целых одну
десятую."(с)Борис Акунин, "Пелагея и белый бульдог"
"...Забавное место сеть. Иногда ее называют мировой паутиной, но куда точнее было бы назвать ее мировой патиной. Информационный налет, покрывший весь мир, как патина бронзовую вазу. Словно это оседает само время, зелеными и бурыми пятнами воспоминаний...
Раньше, годов этак до девяностых прошлого века, весь мир был горстью крошечных мирков. Разных кусочков, едва связанных между собой. Можно было прожить всю жизнь, но так и не узнать, что гремит на другом конце света. Или о том, что было на твоей родной земле за десять лет до твоего рождения. Что-то приходило в мир, заставляло людей замирать в надежде, бороться, ненавидеть... и, отгремев, уходило. И пропадало, будто его и не было... Кому нужны воспоминания беззубых стариков, обрывки старых, желтых от древности газет или чудом уцелевшие записи телепередач в хранилищах новостных агентств?
То ли дело теперь. Теперь не то что какой-то значимый для истории факт - теперь любой пустяк, любое слово, сказанное на каком-нибудь форуме или даже чате, застревает в рыскающих по сети поисковых машинах. И остается там навсегда. Присоединяется к налету всемирной патины, делается ее неотъемлемой частью...
Вы уже сами забыли, что сказали это. Забыли повод, заставивший вас вступить в сетевой треп, забыли людей, с которыми спорили. Вы почти забыли себя самого, каким были в тот момент, - а в сети, в мировой патине, это все есть. И это всегда, в любой момент можно там найти. И через год, и через десять. И наверно, можно будет найти и через сто.
Теперь призраки прошлого не уходят. Они не пропадают безвозвратно вместе со сносимыми домами-развалюхами и гниющими на свалках старыми вещами. Нет, теперь призраки прошлого оккупируют сервера и тихо дремлют там, как привидения, пока кто-нибудь не введет в поисковую машину нужную комбинацию слов - словно заклятие, оживляющее древних призраков, вырывающее из прошлого кусочки чужих душ..."
Иван Тропов (С)
КРЫСОЛОВ
Отрывок из романа
Раньше, годов этак до девяностых прошлого века, весь мир был горстью крошечных мирков. Разных кусочков, едва связанных между собой. Можно было прожить всю жизнь, но так и не узнать, что гремит на другом конце света. Или о том, что было на твоей родной земле за десять лет до твоего рождения. Что-то приходило в мир, заставляло людей замирать в надежде, бороться, ненавидеть... и, отгремев, уходило. И пропадало, будто его и не было... Кому нужны воспоминания беззубых стариков, обрывки старых, желтых от древности газет или чудом уцелевшие записи телепередач в хранилищах новостных агентств?
То ли дело теперь. Теперь не то что какой-то значимый для истории факт - теперь любой пустяк, любое слово, сказанное на каком-нибудь форуме или даже чате, застревает в рыскающих по сети поисковых машинах. И остается там навсегда. Присоединяется к налету всемирной патины, делается ее неотъемлемой частью...
Вы уже сами забыли, что сказали это. Забыли повод, заставивший вас вступить в сетевой треп, забыли людей, с которыми спорили. Вы почти забыли себя самого, каким были в тот момент, - а в сети, в мировой патине, это все есть. И это всегда, в любой момент можно там найти. И через год, и через десять. И наверно, можно будет найти и через сто.
Теперь призраки прошлого не уходят. Они не пропадают безвозвратно вместе со сносимыми домами-развалюхами и гниющими на свалках старыми вещами. Нет, теперь призраки прошлого оккупируют сервера и тихо дремлют там, как привидения, пока кто-нибудь не введет в поисковую машину нужную комбинацию слов - словно заклятие, оживляющее древних призраков, вырывающее из прошлого кусочки чужих душ..."
Иван Тропов (С)
КРЫСОЛОВ
Отрывок из романа
КОНЦЕРТ САРАСАТЕ
1927 г. Александр Вертинский.
Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый.
Он Вас дико ревнует, не любит и бьет...
Но, когда он играет концерт Сарасате,
Ваше сердце, как птица,- летит и поет.
Он альфонс по призванью. Он знает секреты
И умеет из женщины сделать "зеро"...
Но, когда затоскуют его флажолеты,
Он - божественный принц, он - влюбленный Пьеро...
Он Вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил.
"Фам де люкс" он сумел превратить в "фам де шамбр".
И давно уж не моден, давно неприличен
Ваш кротовый жакет с легким запахом "амбр".
И в усталом лице, и в манере держаться
Появилась у Вас и небрежность, и лень.
Разве можно так горько, так зло насмехаться?
Разве можно топтать каблуками сирень?..
И когда Вы, страдая от ласк хамоватых,
Тихо плачете где-то в углу, не дыша, -
Он играет для Вас свой концерт Сарасате,
От которого кровью зальется душа!
Безобразной, ненужной, больной и брюхатой,-
Ненавидя его, презирая себя,
Вы прощаете все за концерт Сарасате,
Исступленно, безумно и больно любя!..
Гуд-бай...
1927 г. Александр Вертинский.
Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый.
Он Вас дико ревнует, не любит и бьет...
Но, когда он играет концерт Сарасате,
Ваше сердце, как птица,- летит и поет.
Он альфонс по призванью. Он знает секреты
И умеет из женщины сделать "зеро"...
Но, когда затоскуют его флажолеты,
Он - божественный принц, он - влюбленный Пьеро...
Он Вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил.
"Фам де люкс" он сумел превратить в "фам де шамбр".
И давно уж не моден, давно неприличен
Ваш кротовый жакет с легким запахом "амбр".
И в усталом лице, и в манере держаться
Появилась у Вас и небрежность, и лень.
Разве можно так горько, так зло насмехаться?
Разве можно топтать каблуками сирень?..
И когда Вы, страдая от ласк хамоватых,
Тихо плачете где-то в углу, не дыша, -
Он играет для Вас свой концерт Сарасате,
От которого кровью зальется душа!
Безобразной, ненужной, больной и брюхатой,-
Ненавидя его, презирая себя,
Вы прощаете все за концерт Сарасате,
Исступленно, безумно и больно любя!..
Гуд-бай...
МЫ СИДИМ ВПЯТЕРОМ
Мы сидим впятером
И плачем над счастьем,
И смеемся над горем.
Мы сидим впятером,
И удача над нами,
И разлука над морем.
Мы сидим впятером,
Перекинемся взглядом
И опять замолчим.
Мы сидим впятером,
Ничего нам не надо,
Никого не хотим.
Мы сидим впятером,
Обсуждаем погоду
И смущенно моргаем.
Мы сидим впятером,
Кипятим воду к чаю
И печаль запиваем.
Мы сидим впятером.
Мы одни во вселенной.
Мы сидим впятером,
Я и стены....
***
Мы сидим впятером
И плачем над счастьем,
И смеемся над горем.
Мы сидим впятером,
И удача над нами,
И разлука над морем.
Мы сидим впятером,
Перекинемся взглядом
И опять замолчим.
Мы сидим впятером,
Ничего нам не надо,
Никого не хотим.
Мы сидим впятером,
Обсуждаем погоду
И смущенно моргаем.
Мы сидим впятером,
Кипятим воду к чаю
И печаль запиваем.
Мы сидим впятером.
Мы одни во вселенной.
Мы сидим впятером,
Я и стены....
***
Николо Макиавелли.
Государь
ГЛАВА XXV
КАКОВА ВЛАСТЬ СУДЬБЫ НАД ДЕЛАМИ ЛЮДЕЙ И КАК МОЖНО ЕЙ ПРОТИВОСТОЯТЬ
"...Я знаю, сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием. Особенно многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят перемены столь внезапные, что всякое человеческое предвидение оказывается перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о происходящем.
И однако, ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или около того, она предоставляет самим людям. Я уподобил бы судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега, валит деревья, крушит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь, все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так,- разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время, то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?
То же и судьба: она являет свое всесилие там, где препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграждений..."
Государь
ГЛАВА XXV
КАКОВА ВЛАСТЬ СУДЬБЫ НАД ДЕЛАМИ ЛЮДЕЙ И КАК МОЖНО ЕЙ ПРОТИВОСТОЯТЬ
"...Я знаю, сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием. Особенно многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят перемены столь внезапные, что всякое человеческое предвидение оказывается перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о происходящем.
И однако, ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или около того, она предоставляет самим людям. Я уподобил бы судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега, валит деревья, крушит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь, все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так,- разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время, то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?
То же и судьба: она являет свое всесилие там, где препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграждений..."
Когда приходят холода
(С)Александр Сидоров, aka Фима Жиганец
Когда приходят холода,
не то чтоб хочется рыданиями отогреть
свою озябнувшую душу юную, что,
телу не в пример,способна не поддаться мерзостям
и не стареть, - а просто наконец-то
предъявить законные права
на должность, неизменно вакантную
(поскольку вокруг достойных - никого) -
истопника надежд своих;
не говорите только - нихт ферштейн;
скажите "объясни";
А это значит - все, что снилось -
но не в кошмарных снах,
а в тех, где ейде гуте нахт на нас
веселый пестрый сор
швыряет сверху щедрой горстью,
как сеятель зерно, -
в беспутных грезах тех ночей,
которые дарЯт шампань, музЫку
и нарядных дЕвиц,
умеющих легко
и просто нам отдаться
в покоях, где полно зеркал,
терзая нашу плоть,
закалку прошедшую
в огне безумной страсти,
пылкой нежности -
но в этот раз
она мучительней гораздо бьется,
стонет и кричит, взмывая
в умопомрачительную высь небес
и тут же вдруг срываясь
в бездну (и несть сей бездне дна) -
так вот, все то, что только с нами
творят такие сны,
навеки хочется отныне
развеять в пух и прах;
а если очень тошно -
трахнуть не во сне, а наяву;
как говорят французы - ву компрене?
но вот в чем соль:
кого придется нам использовать
на отогрев души?
смазливых, ярких и душистых,
и длинноногих дев, которые не прочь,
раздевшись, к нам нырнуть в кровать,
вы, словно сорок тысяч братьев
(как говаривал Гамлет),
любить не сможете, а следственно,
на кой же ляд
душе потребно это упс$дство?
она, как и во сне,
погребена обледеневши...
впрочем, к черту вши:
я, истопник своей души,
к ней тихо спичку подношу -
майн готт!!!
Какой же будет шухер....
(С)Александр Сидоров, aka Фима Жиганец
Когда приходят холода,
не то чтоб хочется рыданиями отогреть
свою озябнувшую душу юную, что,
телу не в пример,способна не поддаться мерзостям
и не стареть, - а просто наконец-то
предъявить законные права
на должность, неизменно вакантную
(поскольку вокруг достойных - никого) -
истопника надежд своих;
не говорите только - нихт ферштейн;
скажите "объясни";
А это значит - все, что снилось -
но не в кошмарных снах,
а в тех, где ейде гуте нахт на нас
веселый пестрый сор
швыряет сверху щедрой горстью,
как сеятель зерно, -
в беспутных грезах тех ночей,
которые дарЯт шампань, музЫку
и нарядных дЕвиц,
умеющих легко
и просто нам отдаться
в покоях, где полно зеркал,
терзая нашу плоть,
закалку прошедшую
в огне безумной страсти,
пылкой нежности -
но в этот раз
она мучительней гораздо бьется,
стонет и кричит, взмывая
в умопомрачительную высь небес
и тут же вдруг срываясь
в бездну (и несть сей бездне дна) -
так вот, все то, что только с нами
творят такие сны,
навеки хочется отныне
развеять в пух и прах;
а если очень тошно -
трахнуть не во сне, а наяву;
как говорят французы - ву компрене?
но вот в чем соль:
кого придется нам использовать
на отогрев души?
смазливых, ярких и душистых,
и длинноногих дев, которые не прочь,
раздевшись, к нам нырнуть в кровать,
вы, словно сорок тысяч братьев
(как говаривал Гамлет),
любить не сможете, а следственно,
на кой же ляд
душе потребно это упс$дство?
она, как и во сне,
погребена обледеневши...
впрочем, к черту вши:
я, истопник своей души,
к ней тихо спичку подношу -
майн готт!!!
Какой же будет шухер....
Из актуального .
Поцелуй меня в жопу, дура!
Я - любитель подобных штучек.
Такова уж моя натура..."
- Баронессе сказал поручик.
"Вы, поручик, ребенок, право.
Что Вам только на ум приходит!
Может, в попе у Вас - отрава...
Или что-нибудь в этом роде..."
Гроздно дрогнули эполеты.
Прогремело:"Молчать, зараза!
Никакой там отравы нету!
Дрянь! Не сметь обсуждать приказы!"
"Мон ами, ах, зачем так грубо?
Я обижусь..." "Ну, сделай милость
Поцелуй!" Облизнула губы
И, зажмурившись, наклонилась...
(с)А. В. Волков
Поцелуй меня в жопу, дура!
Я - любитель подобных штучек.
Такова уж моя натура..."
- Баронессе сказал поручик.
"Вы, поручик, ребенок, право.
Что Вам только на ум приходит!
Может, в попе у Вас - отрава...
Или что-нибудь в этом роде..."
Гроздно дрогнули эполеты.
Прогремело:"Молчать, зараза!
Никакой там отравы нету!
Дрянь! Не сметь обсуждать приказы!"
"Мон ами, ах, зачем так грубо?
Я обижусь..." "Ну, сделай милость
Поцелуй!" Облизнула губы
И, зажмурившись, наклонилась...
(с)А. В. Волков
Владимир Семенович Высоцкий
Письмо на сельхозвыставку
Здравствуй, Коля, милый мой, друг мой ненаглядный!
Во первых строках письма шлю тебе привет.
Вот вернешься ты, боюсь, занятой, нарядный,
Не заглянешь и домой - сразу в сельсовет.
Как уехал ты - я в крик. Бабы прибежали:
(Ой, разлуки, - говорят, - ей не перенесть).
Так скучала за тобой, что меня держали,
Хоть причина не скучать очень даже есть.
Тута Пашка приходил - кум твой окаянный,
Еле - еле не далась, даже счас дрожу.
Он три дня уж, почитай, ходит злой и пьяный,
Перед тем как приставать, пьет для куражу.
Ты, болтают, получил премию большую,
Будто Борька, наш бугай - первый чемпион.
К злыдню этому быку я тебя ревную
И люблю тебя сильней, нежели чем он.
Ты приснился мне больной, пьяный, злой, угрюмый,-
Если думаешь чего - так не мучь себя:
С агрономом я пршлась - только ты не думай-
Говорили мы весь час только про тебя.
Я - то ладно, а вот ты? Страшно за тебя-то!
Тут недавно приезжал очень важный чин,-
Так в столице, говорят, всякие развраты,
Да и женщин, говорят, больше, чем мужчин.
Ты уж, Коля,там не пей, потерпи до дому.
Дома можешь хоть чего, можешь хоть в запой.
Мне не надо никого, даже агроному,-
Хоть культурный человек - не сравнить с тобой.
Наш амбар в дожди течет, прхудился, верно.
Без тебя невмоготу - кто создаст уют?
Хоть какой, но приезжай - жду тебя безмерно...
Если можешь, напиши, что там продают.
1967
___________________________________________
Письмо с сельхозвыставки
Не пиши мне про любовь - не поверю я.
Мне вот тут уже дела твои прошлые!
Слушай лучше: тут с лавсаном материя.
Если хочешь, - я куплю, вещь хорошая.
Водки я пока не пью, ну ни стопочки!
Экономлю и не ем даже супу я,
Потому что я куплю тебе кофточку,
Потому что я люблю тебя, глупая!
Был в балете: мужики девок лапают,
Девки все, как на подбор, в белых тапочках.
Вот пишу, а слезы душат и капают -
Не давай себя хватать, моя лапочка!
Наш бугай - один из первых на выставке,
А сперва кричали, будто бракованный!
Но очухались, и вот дали приз-таки.
Весь в медалях он лежит, запакованный.
Председателю скажи, -пусть избу мою
Кроет нынче же и пусть травку выкосит,
А не то я телок крыть не подумаю,
Рекордсмена портить мне? Накось, выкуси!
И пусть починит наш амбар, ведь не гнить зерну!
Будет Пашка приставать - с ним как с предателем!
С агрономом не гуляй, ноги выдерну!
Можешь раза два пройтись с председателем.
До свидания! Я - в ГУМ за покупками.
Это - вроде наш лабаз, но со стеклами.
Ты мне можешь надоесть с полушубками,
В сером платьице с узорами блеклыми!
Постскриптум:
Тут стоит культурный парк по-над речкою,
В нем гуляю и плюю только в урны я,
Но ты, конечно, не поймешь, там, за печкою,
Потому ты - темнота некультурная.
:D
Письмо на сельхозвыставку
Здравствуй, Коля, милый мой, друг мой ненаглядный!
Во первых строках письма шлю тебе привет.
Вот вернешься ты, боюсь, занятой, нарядный,
Не заглянешь и домой - сразу в сельсовет.
Как уехал ты - я в крик. Бабы прибежали:
(Ой, разлуки, - говорят, - ей не перенесть).
Так скучала за тобой, что меня держали,
Хоть причина не скучать очень даже есть.
Тута Пашка приходил - кум твой окаянный,
Еле - еле не далась, даже счас дрожу.
Он три дня уж, почитай, ходит злой и пьяный,
Перед тем как приставать, пьет для куражу.
Ты, болтают, получил премию большую,
Будто Борька, наш бугай - первый чемпион.
К злыдню этому быку я тебя ревную
И люблю тебя сильней, нежели чем он.
Ты приснился мне больной, пьяный, злой, угрюмый,-
Если думаешь чего - так не мучь себя:
С агрономом я пршлась - только ты не думай-
Говорили мы весь час только про тебя.
Я - то ладно, а вот ты? Страшно за тебя-то!
Тут недавно приезжал очень важный чин,-
Так в столице, говорят, всякие развраты,
Да и женщин, говорят, больше, чем мужчин.
Ты уж, Коля,там не пей, потерпи до дому.
Дома можешь хоть чего, можешь хоть в запой.
Мне не надо никого, даже агроному,-
Хоть культурный человек - не сравнить с тобой.
Наш амбар в дожди течет, прхудился, верно.
Без тебя невмоготу - кто создаст уют?
Хоть какой, но приезжай - жду тебя безмерно...
Если можешь, напиши, что там продают.
1967
___________________________________________
Письмо с сельхозвыставки
Не пиши мне про любовь - не поверю я.
Мне вот тут уже дела твои прошлые!
Слушай лучше: тут с лавсаном материя.
Если хочешь, - я куплю, вещь хорошая.
Водки я пока не пью, ну ни стопочки!
Экономлю и не ем даже супу я,
Потому что я куплю тебе кофточку,
Потому что я люблю тебя, глупая!
Был в балете: мужики девок лапают,
Девки все, как на подбор, в белых тапочках.
Вот пишу, а слезы душат и капают -
Не давай себя хватать, моя лапочка!
Наш бугай - один из первых на выставке,
А сперва кричали, будто бракованный!
Но очухались, и вот дали приз-таки.
Весь в медалях он лежит, запакованный.
Председателю скажи, -пусть избу мою
Кроет нынче же и пусть травку выкосит,
А не то я телок крыть не подумаю,
Рекордсмена портить мне? Накось, выкуси!
И пусть починит наш амбар, ведь не гнить зерну!
Будет Пашка приставать - с ним как с предателем!
С агрономом не гуляй, ноги выдерну!
Можешь раза два пройтись с председателем.
До свидания! Я - в ГУМ за покупками.
Это - вроде наш лабаз, но со стеклами.
Ты мне можешь надоесть с полушубками,
В сером платьице с узорами блеклыми!
Постскриптум:
Тут стоит культурный парк по-над речкою,
В нем гуляю и плюю только в урны я,
Но ты, конечно, не поймешь, там, за печкою,
Потому ты - темнота некультурная.
:D
-
Moyasvetlana
- бывалый
- Сообщения: 875
- Зарегистрирован: 03.01.10 20:25
- Откуда: Питер
- Пол: Ж
..я изъездил полмира, мне две тысячи лет и разбитых путей не один километр. я не знаю откуда на щеке моей кровь, тут похоже, война за любовь.... и в это бою, как из крана вино, и я пьяный убит под луною давно. дай мне выйти из этой войны с мечом и чтоб было потом ещё... продолженье... Ночные снайперы
Почему-то в свое время потряс этот отрывок...При первом прочтении. Да и позже, перечитывая...У Юрия Тынянова вообще великолепный язык...Но тут еще и прямые ассоциации с нашим обществом в 90-е годы прошлого века (постперестроечные)...
«…На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа - восставшие бежали по телам товарищей - это пытали время, был "большой застенок" (так говорили в эпоху Петра).
Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга.
Тогда начали мерить числом и мерой, судить порхающих отцов; отцы были осуждены на казнь и бесславную жизнь.
Случайный путешественник-француз, пораженный устройством русского механизма, писал о нем: "империя каталогов", и добавлял: "блестящих".
Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это "совестью" и "воспоминанием".
И были пустоты.
За пустотами мало кто разглядел, что кровь отлила от порхающих, как шпага ломких, отцов, что кровь века переместилась.
Дети были моложе отцов всего на два, на три года. Руками рабов и завоеванных пленных, суетясь, дорожась (но не прыгая), они завинтили пустой Бенкендорфов механизм и пустили винт фабрикой и заводом. В тридцатых годах запахло Америкой, ост-индским дымом.
Дуло два ветра: на восток и на запад, и оба несли с собою: соль и смерть отцам и деньги - детям.
Чем была политика для отцов?
"Что такое тайное общество? Мы ходили в Париже к девчонкам, здесь пойдем на Медведя", - так говорил декабрист Лунин.
Он не был легкомыслен, он дразнил потом Николая из Сибири письмами и проектами, написанными издевательски ясным почерком; тростью он дразнил медведя - он был легок.
Бунт и женщины были сладострастием стихов и даже слов обыденного разговора. Отсюда же шла и смерть, от бунта и женщин.
Людей, умиравших раньше своего века, смерть застигала внезапно, как любовь, как дождь.
"Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: "Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу!"
Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов.
И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок.
Они узнавали друг друга потом в толпе тридцатых годов, люди двадцатых, - у них был такой "масонский знак", взгляд такой и в особенности усмешка, которой другие не понимали. Усмешка была почти детская.
Кругом они слышали другие слова, они всеми силами бились над таким словом, как "камер-юнкер" или "аренда", и тоже их не понимали. Они жизнью расплачивались иногда за незнакомство со словарем своих детей и младших братьев. Легко умирать за "девчонок" или за "тайное общество", за "камер-юнкера" лечь тяжелее.
Людям двадцатых годов досталась тяжелая смерть, потому что век умер раньше их.
У них было в тридцатых годах верное чутье, когда человеку умереть. Они, как псы, выбирали для смерти угол поудобнее. И уже не требовали перед смертью ни любви, ни дружбы.
Что дружба? Что любовь?
Дружбу они обронили где-то в предыдущем десятилетии, и от нее осталась только привычка писать письма да ходатайствовать за виноватых друзей - кстати, тогда виноватых было много. Они писали друг другу длинные сентиментальные письма и обманывали друг друга, как раньше обманывали женщин.
Над женщинами в двадцатых годах шутили и вовсе не делали тайн из любви. Иногда только дрались или умирали с таким видом, как будто говорили: "Завтра побывать у Истоминой". Был такой термин у эпохи: "сердца раны". Кстати, он вовсе не препятствовал бракам по расчету.
В тридцатых годах поэты стали писать глупым красавицам. У женщин появились пышные подвязки. Разврат с девчонками двадцатых годов оказался добросовестным и ребяческим, тайные общества показались "сотней прапорщиков".
Благо было тем, кто псами лег в двадцатые годы, молодыми и гордыми псами, со звонкими рыжими баками!
Как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, у которых перемещалась кровь!
Они чувствовали на себе опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут.
Время бродило.
Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения.
Было в двадцатых годах винное брожение - Пушкин.
Грибоедов был уксусным брожением.
А там - с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары.
Запах самых тонких духов закрепляется на разложении, на отбросе (амбра - отброс морского животного), и самый тонкий запах ближе всего к вони.
Вот - уже в наши дни поэты забыли даже о духах и продают самые отбросы за благоухание.
В этот день я отодвинул рукой запах духов и отбросов. Старый азиатский уксус лежит в моих венах, и кровь пробирается медленно, как бы сквозь пустоты разоренных империй.
Человек небольшого роста, желтый и чопорный, занимает мое воображение.
Он лежит неподвижно, глаза его блестят со сна.
Он протянул руку за очками, к столику.
Он не думает, не говорит.
Еще ничего не решено…»
Ю.Тынянов «Смерть Вазир-Мухтара»
«…На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа - восставшие бежали по телам товарищей - это пытали время, был "большой застенок" (так говорили в эпоху Петра).
Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга.
Тогда начали мерить числом и мерой, судить порхающих отцов; отцы были осуждены на казнь и бесславную жизнь.
Случайный путешественник-француз, пораженный устройством русского механизма, писал о нем: "империя каталогов", и добавлял: "блестящих".
Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это "совестью" и "воспоминанием".
И были пустоты.
За пустотами мало кто разглядел, что кровь отлила от порхающих, как шпага ломких, отцов, что кровь века переместилась.
Дети были моложе отцов всего на два, на три года. Руками рабов и завоеванных пленных, суетясь, дорожась (но не прыгая), они завинтили пустой Бенкендорфов механизм и пустили винт фабрикой и заводом. В тридцатых годах запахло Америкой, ост-индским дымом.
Дуло два ветра: на восток и на запад, и оба несли с собою: соль и смерть отцам и деньги - детям.
Чем была политика для отцов?
"Что такое тайное общество? Мы ходили в Париже к девчонкам, здесь пойдем на Медведя", - так говорил декабрист Лунин.
Он не был легкомыслен, он дразнил потом Николая из Сибири письмами и проектами, написанными издевательски ясным почерком; тростью он дразнил медведя - он был легок.
Бунт и женщины были сладострастием стихов и даже слов обыденного разговора. Отсюда же шла и смерть, от бунта и женщин.
Людей, умиравших раньше своего века, смерть застигала внезапно, как любовь, как дождь.
"Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: "Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу!"
Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов.
И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок.
Они узнавали друг друга потом в толпе тридцатых годов, люди двадцатых, - у них был такой "масонский знак", взгляд такой и в особенности усмешка, которой другие не понимали. Усмешка была почти детская.
Кругом они слышали другие слова, они всеми силами бились над таким словом, как "камер-юнкер" или "аренда", и тоже их не понимали. Они жизнью расплачивались иногда за незнакомство со словарем своих детей и младших братьев. Легко умирать за "девчонок" или за "тайное общество", за "камер-юнкера" лечь тяжелее.
Людям двадцатых годов досталась тяжелая смерть, потому что век умер раньше их.
У них было в тридцатых годах верное чутье, когда человеку умереть. Они, как псы, выбирали для смерти угол поудобнее. И уже не требовали перед смертью ни любви, ни дружбы.
Что дружба? Что любовь?
Дружбу они обронили где-то в предыдущем десятилетии, и от нее осталась только привычка писать письма да ходатайствовать за виноватых друзей - кстати, тогда виноватых было много. Они писали друг другу длинные сентиментальные письма и обманывали друг друга, как раньше обманывали женщин.
Над женщинами в двадцатых годах шутили и вовсе не делали тайн из любви. Иногда только дрались или умирали с таким видом, как будто говорили: "Завтра побывать у Истоминой". Был такой термин у эпохи: "сердца раны". Кстати, он вовсе не препятствовал бракам по расчету.
В тридцатых годах поэты стали писать глупым красавицам. У женщин появились пышные подвязки. Разврат с девчонками двадцатых годов оказался добросовестным и ребяческим, тайные общества показались "сотней прапорщиков".
Благо было тем, кто псами лег в двадцатые годы, молодыми и гордыми псами, со звонкими рыжими баками!
Как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, у которых перемещалась кровь!
Они чувствовали на себе опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут.
Время бродило.
Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения.
Было в двадцатых годах винное брожение - Пушкин.
Грибоедов был уксусным брожением.
А там - с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары.
Запах самых тонких духов закрепляется на разложении, на отбросе (амбра - отброс морского животного), и самый тонкий запах ближе всего к вони.
Вот - уже в наши дни поэты забыли даже о духах и продают самые отбросы за благоухание.
В этот день я отодвинул рукой запах духов и отбросов. Старый азиатский уксус лежит в моих венах, и кровь пробирается медленно, как бы сквозь пустоты разоренных империй.
Человек небольшого роста, желтый и чопорный, занимает мое воображение.
Он лежит неподвижно, глаза его блестят со сна.
Он протянул руку за очками, к столику.
Он не думает, не говорит.
Еще ничего не решено…»
Ю.Тынянов «Смерть Вазир-Мухтара»
А зори здесь тихие.А старший лейтенант Осянин погиб на второй день войны в утренней
контратаке. Рита узнала об этом уже в июле, когда с павшей заставы чудом
прорвался сержант-пограничник. Начальство ценило неулыбчивую вдову
героя-пограничника: отмечало в приказах, ставило в пример и поэтому уважило
личную просьбу - направить по окончании школы на тот участок, где стояла
застава, где погиб муж в яростном штыковом бою. Фронт тут попятился немного:
зацепился за озера, прикрылся лесами, влез в землю и замер где-то между
бывшей заставой и тем городком, где познакомился когда-то лейтенант Осянин с
ученицей девятого "Б"...
Теперь Рита была довольна: она добилась того, чего хотела. Даже гибель
мужа отошла куда-то в самый тайный уголок памяти: у нее была работа,
обязанность и вполне реальные цели для ненависти. А ненавидеть она научилась
тихо и беспощадно и хоть не удалось пока ее расчету сбить вражеский самолет,
но немецкий аэростат прошить ей все-таки удалось. Он вспыхнул, съежился;
корректировщик выбросился из корзины и камнем полетел вниз.
- Стреляй, Рита!.. Стреляй! - кричали зенитчицы. А Рита ждала, не
сводя перекрестия с падающей точки. И когда немец перед самой землей рванул
парашют, уже благодаря своего немецкого бога, она плавно нажала гашетку.
Очередью из четырех стволов начисто разрезало черную фигуру, девчонки крича
от восторга, целовали ее, а она улыбалась наклеенной улыбкой. Всю ночь ее
трясло. Помкомвзвода Кирьянова отпаивала чаем, утешала:
- Пройдет, Ритуха. Я, когда первого убила, чуть не померла, ей-богу.
Месяц снился, гад...
Кирьянова была боевой девахой: еще в финскую исползала с санитарной
сумкой не один километр передовой, имела орден. Рита уважала ее за характер,
но особо не сближалась.
Впрочем, Рита вообще держалась особняком: в отделении у нее были сплошь
девчонки-комсомолки. Не то чтобы младше, нет: просто - зеленые. Не знали
они ни любви, ни материнства, ни горя, ни радости, болтали о лейтенантах да
поцелуйчиках, а Риту это сейчас раздражало.
- Спать!.. - коротко бросала она, выслушав очередное признание. -
Еще услышу о глупостях - настоишься на часах вдоволь.
- Зря, Ритуха, - лениво пеняла Кирьянова. - Пусть себе болтают:
занятно.
- Пусть влюбляются - слова не скажу. А так, лизаться по углам -
этого я не понимаю.
- Пример покажи, - улыбнулась Кирьянова. И Рита сразу замолчала. Она
даже представить не могла, что такое может случиться: мужчин для нее не
существовало. Один был мужчина - тот, что вел в штыковую поредевшую заставу
на втором рассвете войны. Жила, затянутая ремнем. На самую последнюю дырочку
затянутая.
-
Panzerbear
- модератор
- Сообщения: 21638
- Зарегистрирован: 03.08.05 12:13
- Откуда: Москвабад
- Пол: М
За час до рассвета
К неизбежному каждый готовится по-своему.
Впрочем, перебор: этих каждых шесть с ликуем миллиардов, и чтоб каждый по-своему… Но что одни готовятся так, а другие эдак, сомнений нет.
Некоторые – очень даже многие – вообще не готовятся. В голову не приходит. Жрут, срут, ипутся, дрочат, рожают, бьют в бубен, бьют баклуши, пашут как Карлы, киздят, киздят (в обоих смыслах), болеют, лечатся, напиваются, укуриваются, мучаются, радуются… И нет этому конца и края. Так они думают. Вернее, как раз не думают. Кули думать-то? Просто кажется: нет конца и края.
А конец и край (что в данном случае одно и то же) есть.
И, пожалуй, так готовиться, то есть не готовиться вовсе, – лучше всего. Уж точно – легче всего.
Другие – их тоже немало – о неизбежном задумываются. Когда эта мысль приходит – кончается детство, начинается… куй знает, юность, наверное.
Первое осознание… трудно подобрать глагол. Ранит? Да, но не только. Опаляет душу? Фу, куета какая…
Наверное, самое правильное слово – обида. Почти нестерпимая обида.
Ты перестаёшь ржать с друзьями над монологом Пьера Безухова – «Кого? Меня? Мою бессмертную душу?». Друзья думают, что ты как минимум заболел. А как максимум, что ты считаешь их у..ками (что неправда) и заслуживаешь дружеских звиздюлей.
А ты-то чувствуешь у..бком себя самого, потому что вдруг проникся этим монологом, а это непривычно и даже как-то стыдно. Но сделать с собой ничего не можешь и горюешь: «Я?! Почему, за что?! Я – целый мир, безграничный и бесконечный, даром, что маленький!!! И что же, этот мир обречён?! Суки, ляди, ведь нет же другого!!!»
Ты думаешь так, мучаешься, по ночам тебя вдруг пробивает холодной испариной, ты вдруг исторгаешь из себя неуклюжие, нелепые строки, что-нибудь вроде:
Я лежу на холодной постели,
пожелтевший, худой и небритый,
и не знаю, что ждёт меня дальше.
А вокруг постепенно темнеет,
расплываются медленно лица
и теряются, словно в тумане.
О скорее, ну что же ты медлишь!
Ужас какая куйня.
Потом весь этот ужоснах уходит в глубину сознания. Половое созревание оказывается важнее, гораздо важнее. Временно.
А ещё более потом ты не то, чтобы забываешь… и не то, чтобы смиряешься… нет, просто откладываешь подготовку на будущее. Довольно неопределённое.
Как говорила Скарлетт О’Хара, я подумаю об этом завтра.
И вот это завтра приходит. Не ко всем – многих неизбежное настигает раньше. Но тебе в этом смысле, считай, повезло.
И ты вдруг осознаёшь, что тебе точно известен твой час . Не день, не год даже – но час .
Ты умрёшь за час до рассвета .
Потому что за час до рассвета , из ночи в ночь, ты просыпаешься, и мягкие, но неумолимые руки ухватываются за твоё сердце и выкручивают его, как мокрую простыню, только медленно и долго-долго. И в разные стороны. В одну… в другую… в одну… в другую…
И ты понимаешь, что когда-нибудь не перенесёшь этого. Ах, как же ты не хочешь, чтобы неизбежное пришло именно в этот час. Пусть в любой другой! А там, после – что-нибудь будет, не может не быть, если в другой час! Да и не будет – тоже ладно: лишь бы не в заранее известный час!
И ты начинаешь бороться.
Два средства: алкоголь и любовь.
Ты пьёшь каждый вечер, в одиночку. Принимаешь много – спишь, и проходит мимо тебя этот злой час. Даже не спишь – выпадаешь из реальности тяжёлым, почти мёртвым телом. Никуя хорошего.
Принимаешь мало – никуда не выпадаешь, только чуть всё смягчается. Толку не ноль, но и… Неполная, в общем, анестезия.
Да и думаешь иногда: а за час до рассвета крутить начинает – не оттого ли, что добавить требуется? Вот так, банально – алкоголизм. А?
Накуй-накуй.
Любовь… Не епля, не секс – любовь. С еплей, конечно, с сексом, но, что называется, по любви. Да ты, собственно, иначе и не умеешь.
…ты проводишь рукой по Её груди… раз, другой… ощущаешь отклик… Её рука касается тебя, и сжимает, и ты напряжён, как, кажется, никогда, вы оба задыхаетесь, и делается тепло и влажно, как… как в утробе, наверное, но в тебе ещё и растёт, растёт, растёт неистовство, которого в утробе быть не могло…
Нет, не трать слов, не нужно.
А потом – ты отключаешься от всего, и уже не твой тяжёлый час проходит мимо тебя, а ты – мимо него. «Сильна, как смерть, любовь».
Сильна-то сильна, да выносливости, что ли, недостаёт…
И снова тебя прихватывает, несмотря ни на алкоголь, ни на любовь. И прорезается: это не то тебя мучает, что тогда, в юности, совсем не то. Подумаешь – смертен…
В другом дело, только ты не можешь сформулировать, в чём. Набор мыслей. С отвращением думаешь: почему вокруг тебя нет ни одного счастливого человека? Даже эти, которые готовятся не готовясь, – и они поголовно несчастливы. Кто как, все по-разному, но – поголовно.
Ты перебираешь моменты старой боли. Оказывается, ты помнишь их все. И как пьяный отец напугал тебя, трёхлетнего, сам того не желая. И как дебил-восьмиклассник каждый день вымогал у тебя, второклассника, пятачок. И как ты предал одно, чтобы остаться верным другому. И как под колёса твоей машины из-за опоры моста выскочила собака, красавец ризеншнауцер, и ты не успел затормозить. И похороны, одни, другие, бессчётные. И много, много, много…
А моментов счастья ты почти не помнишь. Может, только – как твой одноклассник, он же товарищ по несчастью, привёл к тому дебилу-восьмикласснику своего брата, оказавшегося авторитетом с погонялом Молодой. И ещё – как в свой день рожденья ты просыпался тогда же, за час до рассвета , и ждал чуда, и неважно, что сам чудо растворилось в памяти. И ещё – четыре гола, которые ты забил однажды. И ещё – первое ощущение вкуса Её губ, кем бы она ни была.
И всё. Ничего больше.
Так тебя корёжит долгие месяцы, и ты не выдерживаешь – делишься с другом, которого считаешь мудрым. И мудрец говорит тебе: брось! Всё, что сделано – сделано, ты всегда был прав перед собой. А что будет – кто знает? Брось! И вообще – твой час может настичь тебя хоть в полдень, хоть в полночь, хоть за твоим, извини, ёпаным ланчем или как ты там это называешь.
Твой мудрый друг не любит иностранных слов. И к тому же он не понимает, что этот час всё равно будет тем самым – часом до рассвета .
А может, понимает. Тогда ты, значит, не понимаешь – что он пытается тебе объяснить. Потому что он мудр, а ты нет.
Тебе не делается хуже. Всё так же, только силы убывают.
И тогда ты:
– заставляешь себя проснуться за два часа до рассвета ;
– выходишь из дому, прихватив с собой бутылку мощного, густого вина, тонкий бокал и пачку сигарет;
– садишься у подъезда, ждёшь момента, называемого « за час до рассвета »;
– и встречаешь этот момент бокалом вина.
Ты один здесь. Утренний туман вязок и холоден. Ты прячешь бутылку под одежду, ибо вино не должно мёрзнуть, и закуриваешь, а потом снова наливаешь и снова тянешь вино, отдающее черносливом и палой листвой.
Наступает рассвет . Он не взрывной, как бывает на море. Солнце не выпрыгивает из-за горизонта, не заливает всё вокруг праздничным светом. Твой рассвет тускл и убог, туман почти не утратил плотности, стал лишь чуть-чуть зыбче.
Но свой час ты миновал.
Пора уходить. Скоро появится уборщица Галия, которая уважает тебя за то, что ты не ссышь в лифте. А может быть, раньше неё придут подметать тротуар аккуратные таджики. Не нужно, чтобы они тебя видели. Ни к чему тебе ещё и репутация епанутого.
Вот, оказывается, какая куйня тебя тревожит – репутация епанутого… Что ж, этот стыд тоже засядет в памяти.
Но всё-таки ты встретил этот час. И встретишь ещё. И, может быть, тебе повезёт встретить само неизбежное так же – на скамейке у подъезда, рядом с грязным тротуаром и переполненным мусорным контейнером, с бокалом вина в одной руке и зажжённой сигаретой в другой, за час до рассвета ?
(с) Француский самагонщик
К неизбежному каждый готовится по-своему.
Впрочем, перебор: этих каждых шесть с ликуем миллиардов, и чтоб каждый по-своему… Но что одни готовятся так, а другие эдак, сомнений нет.
Некоторые – очень даже многие – вообще не готовятся. В голову не приходит. Жрут, срут, ипутся, дрочат, рожают, бьют в бубен, бьют баклуши, пашут как Карлы, киздят, киздят (в обоих смыслах), болеют, лечатся, напиваются, укуриваются, мучаются, радуются… И нет этому конца и края. Так они думают. Вернее, как раз не думают. Кули думать-то? Просто кажется: нет конца и края.
А конец и край (что в данном случае одно и то же) есть.
И, пожалуй, так готовиться, то есть не готовиться вовсе, – лучше всего. Уж точно – легче всего.
Другие – их тоже немало – о неизбежном задумываются. Когда эта мысль приходит – кончается детство, начинается… куй знает, юность, наверное.
Первое осознание… трудно подобрать глагол. Ранит? Да, но не только. Опаляет душу? Фу, куета какая…
Наверное, самое правильное слово – обида. Почти нестерпимая обида.
Ты перестаёшь ржать с друзьями над монологом Пьера Безухова – «Кого? Меня? Мою бессмертную душу?». Друзья думают, что ты как минимум заболел. А как максимум, что ты считаешь их у..ками (что неправда) и заслуживаешь дружеских звиздюлей.
А ты-то чувствуешь у..бком себя самого, потому что вдруг проникся этим монологом, а это непривычно и даже как-то стыдно. Но сделать с собой ничего не можешь и горюешь: «Я?! Почему, за что?! Я – целый мир, безграничный и бесконечный, даром, что маленький!!! И что же, этот мир обречён?! Суки, ляди, ведь нет же другого!!!»
Ты думаешь так, мучаешься, по ночам тебя вдруг пробивает холодной испариной, ты вдруг исторгаешь из себя неуклюжие, нелепые строки, что-нибудь вроде:
Я лежу на холодной постели,
пожелтевший, худой и небритый,
и не знаю, что ждёт меня дальше.
А вокруг постепенно темнеет,
расплываются медленно лица
и теряются, словно в тумане.
О скорее, ну что же ты медлишь!
Ужас какая куйня.
Потом весь этот ужоснах уходит в глубину сознания. Половое созревание оказывается важнее, гораздо важнее. Временно.
А ещё более потом ты не то, чтобы забываешь… и не то, чтобы смиряешься… нет, просто откладываешь подготовку на будущее. Довольно неопределённое.
Как говорила Скарлетт О’Хара, я подумаю об этом завтра.
И вот это завтра приходит. Не ко всем – многих неизбежное настигает раньше. Но тебе в этом смысле, считай, повезло.
И ты вдруг осознаёшь, что тебе точно известен твой час . Не день, не год даже – но час .
Ты умрёшь за час до рассвета .
Потому что за час до рассвета , из ночи в ночь, ты просыпаешься, и мягкие, но неумолимые руки ухватываются за твоё сердце и выкручивают его, как мокрую простыню, только медленно и долго-долго. И в разные стороны. В одну… в другую… в одну… в другую…
И ты понимаешь, что когда-нибудь не перенесёшь этого. Ах, как же ты не хочешь, чтобы неизбежное пришло именно в этот час. Пусть в любой другой! А там, после – что-нибудь будет, не может не быть, если в другой час! Да и не будет – тоже ладно: лишь бы не в заранее известный час!
И ты начинаешь бороться.
Два средства: алкоголь и любовь.
Ты пьёшь каждый вечер, в одиночку. Принимаешь много – спишь, и проходит мимо тебя этот злой час. Даже не спишь – выпадаешь из реальности тяжёлым, почти мёртвым телом. Никуя хорошего.
Принимаешь мало – никуда не выпадаешь, только чуть всё смягчается. Толку не ноль, но и… Неполная, в общем, анестезия.
Да и думаешь иногда: а за час до рассвета крутить начинает – не оттого ли, что добавить требуется? Вот так, банально – алкоголизм. А?
Накуй-накуй.
Любовь… Не епля, не секс – любовь. С еплей, конечно, с сексом, но, что называется, по любви. Да ты, собственно, иначе и не умеешь.
…ты проводишь рукой по Её груди… раз, другой… ощущаешь отклик… Её рука касается тебя, и сжимает, и ты напряжён, как, кажется, никогда, вы оба задыхаетесь, и делается тепло и влажно, как… как в утробе, наверное, но в тебе ещё и растёт, растёт, растёт неистовство, которого в утробе быть не могло…
Нет, не трать слов, не нужно.
А потом – ты отключаешься от всего, и уже не твой тяжёлый час проходит мимо тебя, а ты – мимо него. «Сильна, как смерть, любовь».
Сильна-то сильна, да выносливости, что ли, недостаёт…
И снова тебя прихватывает, несмотря ни на алкоголь, ни на любовь. И прорезается: это не то тебя мучает, что тогда, в юности, совсем не то. Подумаешь – смертен…
В другом дело, только ты не можешь сформулировать, в чём. Набор мыслей. С отвращением думаешь: почему вокруг тебя нет ни одного счастливого человека? Даже эти, которые готовятся не готовясь, – и они поголовно несчастливы. Кто как, все по-разному, но – поголовно.
Ты перебираешь моменты старой боли. Оказывается, ты помнишь их все. И как пьяный отец напугал тебя, трёхлетнего, сам того не желая. И как дебил-восьмиклассник каждый день вымогал у тебя, второклассника, пятачок. И как ты предал одно, чтобы остаться верным другому. И как под колёса твоей машины из-за опоры моста выскочила собака, красавец ризеншнауцер, и ты не успел затормозить. И похороны, одни, другие, бессчётные. И много, много, много…
А моментов счастья ты почти не помнишь. Может, только – как твой одноклассник, он же товарищ по несчастью, привёл к тому дебилу-восьмикласснику своего брата, оказавшегося авторитетом с погонялом Молодой. И ещё – как в свой день рожденья ты просыпался тогда же, за час до рассвета , и ждал чуда, и неважно, что сам чудо растворилось в памяти. И ещё – четыре гола, которые ты забил однажды. И ещё – первое ощущение вкуса Её губ, кем бы она ни была.
И всё. Ничего больше.
Так тебя корёжит долгие месяцы, и ты не выдерживаешь – делишься с другом, которого считаешь мудрым. И мудрец говорит тебе: брось! Всё, что сделано – сделано, ты всегда был прав перед собой. А что будет – кто знает? Брось! И вообще – твой час может настичь тебя хоть в полдень, хоть в полночь, хоть за твоим, извини, ёпаным ланчем или как ты там это называешь.
Твой мудрый друг не любит иностранных слов. И к тому же он не понимает, что этот час всё равно будет тем самым – часом до рассвета .
А может, понимает. Тогда ты, значит, не понимаешь – что он пытается тебе объяснить. Потому что он мудр, а ты нет.
Тебе не делается хуже. Всё так же, только силы убывают.
И тогда ты:
– заставляешь себя проснуться за два часа до рассвета ;
– выходишь из дому, прихватив с собой бутылку мощного, густого вина, тонкий бокал и пачку сигарет;
– садишься у подъезда, ждёшь момента, называемого « за час до рассвета »;
– и встречаешь этот момент бокалом вина.
Ты один здесь. Утренний туман вязок и холоден. Ты прячешь бутылку под одежду, ибо вино не должно мёрзнуть, и закуриваешь, а потом снова наливаешь и снова тянешь вино, отдающее черносливом и палой листвой.
Наступает рассвет . Он не взрывной, как бывает на море. Солнце не выпрыгивает из-за горизонта, не заливает всё вокруг праздничным светом. Твой рассвет тускл и убог, туман почти не утратил плотности, стал лишь чуть-чуть зыбче.
Но свой час ты миновал.
Пора уходить. Скоро появится уборщица Галия, которая уважает тебя за то, что ты не ссышь в лифте. А может быть, раньше неё придут подметать тротуар аккуратные таджики. Не нужно, чтобы они тебя видели. Ни к чему тебе ещё и репутация епанутого.
Вот, оказывается, какая куйня тебя тревожит – репутация епанутого… Что ж, этот стыд тоже засядет в памяти.
Но всё-таки ты встретил этот час. И встретишь ещё. И, может быть, тебе повезёт встретить само неизбежное так же – на скамейке у подъезда, рядом с грязным тротуаром и переполненным мусорным контейнером, с бокалом вина в одной руке и зажжённой сигаретой в другой, за час до рассвета ?
(с) Француский самагонщик
-
Panzerbear
- модератор
- Сообщения: 21638
- Зарегистрирован: 03.08.05 12:13
- Откуда: Москвабад
- Пол: М
Так было, так будет
в любом испытанье:
кончаются силы,
в глазах потемнело,
уже исступленье,
смятенье,
метанье,
свинцовою тяжестью
смятое тело.
Уже задыхается сердце слепое,
колотится бешено и бестолково
и вырваться хочет
ценою любою,
и нету опасней
мгновенья такого.
Бороться так трудно,
а сдаться так просто,
упасть и молчать,
без движения лежа...
Они ж не бездонны -
запасы упорства...
Но дальше-то,
дальше-то,
дальше-то что же?
Как долго мои испытания длятся,
уже непосильно борение это...
Но если мне сдаться,
так с жизнью расстаться,
и рада бы выбрать,
да выбора нету!
Считаю не на километры - на метры,
считаю уже не на дни - на минуты...
И вдруг полегчало!
Сперва неприметно.
Но сразу в глазах посветлело
как будто!
Уже не похожее на трепыханье
упругое чувствую
сердцебиенье...
И, значит, спасенье -
второе дыханье.
Второе дыханье.
Второе рожденье!
в любом испытанье:
кончаются силы,
в глазах потемнело,
уже исступленье,
смятенье,
метанье,
свинцовою тяжестью
смятое тело.
Уже задыхается сердце слепое,
колотится бешено и бестолково
и вырваться хочет
ценою любою,
и нету опасней
мгновенья такого.
Бороться так трудно,
а сдаться так просто,
упасть и молчать,
без движения лежа...
Они ж не бездонны -
запасы упорства...
Но дальше-то,
дальше-то,
дальше-то что же?
Как долго мои испытания длятся,
уже непосильно борение это...
Но если мне сдаться,
так с жизнью расстаться,
и рада бы выбрать,
да выбора нету!
Считаю не на километры - на метры,
считаю уже не на дни - на минуты...
И вдруг полегчало!
Сперва неприметно.
Но сразу в глазах посветлело
как будто!
Уже не похожее на трепыханье
упругое чувствую
сердцебиенье...
И, значит, спасенье -
второе дыханье.
Второе дыханье.
Второе рожденье!
Б. Другу
Когда ты ушёл к друзьям
в субботу(как повод встречи),
она коротала вечер
пособием юных мам.
И взгляд её милым был,
когда ты явился ночью,
держась на ногах непрочно,
дыша из последних сил...
С собою наедине
она допустить не смела,
она прогонять умела
рой мыслей,ненужных ей...
Когда ты ушёл в запой
она в чай мешала травы,
а ты их считал отравой...
Ты горд был самим собой
за то,что в кругу друзей
один не срывался "пулей",
когда вас домой тянули,
и в трубках неслось"Живей!"
Она всё могла понять,
и не было в сердце пусто.
Ей лишь становилось грустно,
когда приезжала мать...
Когда ты ушёл к другой
Она тебя не простила.
Она про тебя забыла.
И только сынишка твой
её заставал врасплох
вопросом:"А где мой папа?"
И падали слёзы на пол.
И видел всё это Бог,
когда для неё послал
другого,покрепче духом,
который у бытовухи
любовью её украл...
Когда ты вернулся вдруг,
всем сердцем в прощение веря,
тебе не открыли двери...
Так надо,мой бывший друг...
Олег Алексеев
Когда ты ушёл к друзьям
в субботу(как повод встречи),
она коротала вечер
пособием юных мам.
И взгляд её милым был,
когда ты явился ночью,
держась на ногах непрочно,
дыша из последних сил...
С собою наедине
она допустить не смела,
она прогонять умела
рой мыслей,ненужных ей...
Когда ты ушёл в запой
она в чай мешала травы,
а ты их считал отравой...
Ты горд был самим собой
за то,что в кругу друзей
один не срывался "пулей",
когда вас домой тянули,
и в трубках неслось"Живей!"
Она всё могла понять,
и не было в сердце пусто.
Ей лишь становилось грустно,
когда приезжала мать...
Когда ты ушёл к другой
Она тебя не простила.
Она про тебя забыла.
И только сынишка твой
её заставал врасплох
вопросом:"А где мой папа?"
И падали слёзы на пол.
И видел всё это Бог,
когда для неё послал
другого,покрепче духом,
который у бытовухи
любовью её украл...
Когда ты вернулся вдруг,
всем сердцем в прощение веря,
тебе не открыли двери...
Так надо,мой бывший друг...
Олег Алексеев
-
Panzerbear
- модератор
- Сообщения: 21638
- Зарегистрирован: 03.08.05 12:13
- Откуда: Москвабад
- Пол: М
-
Panzerbear
- модератор
- Сообщения: 21638
- Зарегистрирован: 03.08.05 12:13
- Откуда: Москвабад
- Пол: М
Мне казалось - я бегу
Полем
На не чующих травы
Лапах…
Я не помню никакой
Боли,
Смерть была - один большой
Запах.
Помню небо -
Древний Кот многоликий.
Отряхнулся и пошёл,
Как по карте.
Не взаправду же ведь я - Дикий,
Чтоб смотреть, что там лежит
На асфальте.
А потом запахло мёдом и мятой,
Я в траву влетел по самые уши
И решил, что в новой жизни (девятой)
Буду тем же, кем и был, только лучше.
Был котёнком, в сказки не верил,
А потом забыл, как все забываем -
Здесь всегда распахнуты двери,
Это место называется Раем.
Рай кошачий, до последних окраин,
Благодать для тех, кто здесь поселился.
Но уж больно убивался хозяин -
Я чуть сразу же назад не родился.
Весь поникший от нахлынувшей скуки,
Брёл по Раю в поисках дома
И уткнулся в чьи-то тёплые руки,
Руки пахли странно знакомо.
Не запомнилось лицо и окраска -
Прятал морду в вороте платья.
Был покой и тихая ласка,
А потом нас встретили братья.
Было солнце (просто так, не в окошке)
Золотым, как рыбка на блюде.
И все были мы здесь - общие кошки,
А у нас, конечно, - общие люди.
Мы со взрослыми котами небрежно
Выходили в круг - померяться силой,
И мурлыкали мне кошки так нежно,
Потому что я большой и красивый.
Здесь тепло всегда, и чисто, и сухо,
Не бывает ни дождей, ни метели.
Раз порвал я, значит, Серому ухо -
Зажило, и пожалеть не успели.
Серый крут, он подох, видно, в драке.
Серой масти - аккурат мой братишка…
По ночам ему всё снятся собаки,
Он рычит на них во сне, но не слишком.
Мне же снится: я бегу
Полем.
Каждая травинка -
Резная…
Может, каждый выбирать
Волен?
Я всего лишь кот, я -
Не знаю.
Екатерина Агафонова.
Полем
На не чующих травы
Лапах…
Я не помню никакой
Боли,
Смерть была - один большой
Запах.
Помню небо -
Древний Кот многоликий.
Отряхнулся и пошёл,
Как по карте.
Не взаправду же ведь я - Дикий,
Чтоб смотреть, что там лежит
На асфальте.
А потом запахло мёдом и мятой,
Я в траву влетел по самые уши
И решил, что в новой жизни (девятой)
Буду тем же, кем и был, только лучше.
Был котёнком, в сказки не верил,
А потом забыл, как все забываем -
Здесь всегда распахнуты двери,
Это место называется Раем.
Рай кошачий, до последних окраин,
Благодать для тех, кто здесь поселился.
Но уж больно убивался хозяин -
Я чуть сразу же назад не родился.
Весь поникший от нахлынувшей скуки,
Брёл по Раю в поисках дома
И уткнулся в чьи-то тёплые руки,
Руки пахли странно знакомо.
Не запомнилось лицо и окраска -
Прятал морду в вороте платья.
Был покой и тихая ласка,
А потом нас встретили братья.
Было солнце (просто так, не в окошке)
Золотым, как рыбка на блюде.
И все были мы здесь - общие кошки,
А у нас, конечно, - общие люди.
Мы со взрослыми котами небрежно
Выходили в круг - померяться силой,
И мурлыкали мне кошки так нежно,
Потому что я большой и красивый.
Здесь тепло всегда, и чисто, и сухо,
Не бывает ни дождей, ни метели.
Раз порвал я, значит, Серому ухо -
Зажило, и пожалеть не успели.
Серый крут, он подох, видно, в драке.
Серой масти - аккурат мой братишка…
По ночам ему всё снятся собаки,
Он рычит на них во сне, но не слишком.
Мне же снится: я бегу
Полем.
Каждая травинка -
Резная…
Может, каждый выбирать
Волен?
Я всего лишь кот, я -
Не знаю.
Екатерина Агафонова.
Уж я не знаю, как мне быть:
Ума - ни капельки.
С волками жить - по-волчьи выть,
А голос слабенький.
Но как натянутой струной,
Я взгляды чувствую спиной,
И, если надо встать стеной -
Я в пол врастаю…
И не боюсь, что гром убьет,
Что враг на мине подорвет,
Боюсь, что кто-то позовет -
И я растаю…
И будет день.
И будет ночь.
И у меня родится дочь.
Я дам ей имя
И скажу ей все, что знаю.
Я ей скажу, что мир не плох,
Хотя, быть может, и не "ох!",
Но что его задумал Бог,
Как самый лучший.
И научу стоять стеной,
И взгляды чувствовать спиной -
На всякий случай,
Не доверять хорошим снам,
Плохим стихам, чудным словам…
И сколько б ни было вас там -
Егор Кузьмич, Демьян Фомич, Иван Петрович -
За каждую ее слезу -
Я горло вам перегрызу,
И Бог мне в помощь!
Ума - ни капельки.
С волками жить - по-волчьи выть,
А голос слабенький.
Но как натянутой струной,
Я взгляды чувствую спиной,
И, если надо встать стеной -
Я в пол врастаю…
И не боюсь, что гром убьет,
Что враг на мине подорвет,
Боюсь, что кто-то позовет -
И я растаю…
И будет день.
И будет ночь.
И у меня родится дочь.
Я дам ей имя
И скажу ей все, что знаю.
Я ей скажу, что мир не плох,
Хотя, быть может, и не "ох!",
Но что его задумал Бог,
Как самый лучший.
И научу стоять стеной,
И взгляды чувствовать спиной -
На всякий случай,
Не доверять хорошим снам,
Плохим стихам, чудным словам…
И сколько б ни было вас там -
Егор Кузьмич, Демьян Фомич, Иван Петрович -
За каждую ее слезу -
Я горло вам перегрызу,
И Бог мне в помощь!
-
Panzerbear
- модератор
- Сообщения: 21638
- Зарегистрирован: 03.08.05 12:13
- Откуда: Москвабад
- Пол: М
Дурак
Жил-был дурак. Он молился всерьез
(Впрочем, как Вы и Я)
Тряпкам, костям и пучку волос -
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак ее звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я).
О, года, что ушли в никуда, что ушли,
Головы и рук наших труд -
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем - не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Что дурак растранжирил, всего и не счесть
(Впрочем, как Вы и Я) -
Будущность, веру, деньги и честь.
Но леди вдвое могла бы съесть,
А дурак - на то он дурак и есть
(Впрочем, как Вы и Я).
О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,
И мечты, что вновь не придут, -
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем - не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Когда леди ему отставку дала
(Впрочем, как Вам и Мне),
Видит Бог! Она сделала все, что могла!
Но дурак не приставил к виску ствола.
Он жив. Хотя жизнь ему не мила.
(Впрочем, как Вам и Мне).
В этот раз не стыд его спас, не стыд,
Не упреки, которые жгут, -
Он просто узнал, что не знает она,
Что не знала она и что знать она
Ни черта не могла тут.
Р. Киплинг
Жил-был дурак. Он молился всерьез
(Впрочем, как Вы и Я)
Тряпкам, костям и пучку волос -
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак ее звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я).
О, года, что ушли в никуда, что ушли,
Головы и рук наших труд -
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем - не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Что дурак растранжирил, всего и не счесть
(Впрочем, как Вы и Я) -
Будущность, веру, деньги и честь.
Но леди вдвое могла бы съесть,
А дурак - на то он дурак и есть
(Впрочем, как Вы и Я).
О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,
И мечты, что вновь не придут, -
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем - не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Когда леди ему отставку дала
(Впрочем, как Вам и Мне),
Видит Бог! Она сделала все, что могла!
Но дурак не приставил к виску ствола.
Он жив. Хотя жизнь ему не мила.
(Впрочем, как Вам и Мне).
В этот раз не стыд его спас, не стыд,
Не упреки, которые жгут, -
Он просто узнал, что не знает она,
Что не знала она и что знать она
Ни черта не могла тут.
Р. Киплинг
Безразлично влюблённым, во что одеваться,
Что на землю стелить, что под голову класть.
О. Хайам
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья.
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку.
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Так я молил твоей любви,
С слезами, горькою тоскою.
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою.
М. Лермонтов
Что на землю стелить, что под голову класть.
О. Хайам
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья.
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку.
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Так я молил твоей любви,
С слезами, горькою тоскою.
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою.
М. Лермонтов
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость